Увы, и я, и я рожден
В последней смертной доле,
Природой эмоцией наделен,
Столь гибельным в неволе.
Крепостной поэт Иван Сибиряков.
С Петербургом ХIХ века связан последовательность имен превосходных русских крепостных живописцев — Кипренского, Сазонова, Тропинина, Уткина, Воронихина. Орест Кипренский в ранней молодости уже взял отпускную и, окончив Академию Художеств, уехал в Италию, где скоро получил известность.
Из крепостной среды вышел и живописец Василий Сазонов, «раб его сиятельства гр. Н. П. Румянцева», отпущенный своим барином на волю «в уважение к талантам».
Предлогом для этого послужила медаль, полученная румянцевским крепостным в Академии Художеств в 1809 г. за выполнение рисунка с натуры». Окончив в 1815 г. с золотой медалью Академию и, побывав в Италии, Сазонов, по возвращении в Россию, отдался полностью работе, добившись звания академика живописи.
В противном случае сложилась будущее крепостного гр. Моркова — Василия Тропинина. в один раз помещику рассказали о превосходных свойствах мальчика к рисованию. «Баловство одно, толку все равно не будет, — заявил Морков, и мальчик был послан в Санкт-Петербург обучаться кондитерскому мастерству.
Совершенствуясь в изготовлении слоенных пирожков и тортов, мальчик старался улучить 60 секунд, дабы побежать в мастерскую соседа-художника, с сыном которого он свел дружбу. За эти отлучки кондитер таскал за волосы нерадивого поваренка, бил его плеткой, но мальчик так же, как и прежде бегал в мастерскую живописца.
Тропинин понемногу начал рисовать, удивляя окружающих собственными удачами. Весть об этом дошла до Моркова, согласившегося, наконец, дать мальчика в Академию.
Поразительные удачи Тропинина привлекли к нему завистливое внимание ветхих докторов наук и один из них поспешил уведомить Mоркова, что он рискует утратить собственного крепостного, в случае если разрешит ему окончить Академию Художеств. Встревоженный Морков в тот же час позвал Тропинина к себе в Подольскую губернию, где умышленно заставлял его красить крыши, экипажи и заборы.
Живописец покорно делал требования собственного господина и лишь в редкие свободные 60 секунд ему получалось заняться живописью. Наконец Морков соблаговолил признать талант собственного крепостного, разрешив ему отныне писать иконы и портреты сперва участников семьи Моркова, а после этого и соседних помещиков.
Скоро портреты кисти Тропинина стали пользоваться широкой известностью а также до Санкт-Петербурга дошла весть о гениальном крепостном художнике.
Один француз, посетивший имение Моркова, пришел в восхищение от произведений Тропинина. Но каково же было удивление чужестранца, в то время, когда за графским обедом, среди одетой в ливреи дворни, он определил Живописца.
Экспансивный француз поспешил предложить ему вольный стул, сконфузив этим и крепостного и барина. Затем Тропинин был высвобожден от обязанности находиться за графсим стулом. Но, материальное его положение оставалось весьма тяжёлым. Гр.
Морков платил живописцу жалованье в размере 36 руб. асс. в год и 7 руб. «харчевых». На эти гроши нужно было содержать ребёнка и жену.
Восемь продолжительных лет ожидал Тропинин «вольной», которую Морков, наконец, «милостиво» поднес ему на пасху, «вместо красного яичка». Но семья живописца оставалась в сын и крепостной зависимости Тропинина взял отпускную только от наследников Моркова.
В метрической записи известного русского гравера Николая Ивановича Уткина значилось следующее: «Его превосходительства господина настоящего статского советника Никиты Артамоновича Муравьева у дворового человека Ивана Уткина 1780 г. мая восьмого дня появился сын». В конечном итоге матерью Уткина была дворовая дама Муравьева Пелагея, отцом-племянник Муравьева — Михаил Никитич Муравьев, популярный писатель, папа Александра — Муравьевых и декабристов Никиты, хороших друзей Пушкина Дабы узаконить рождение ребенка, его отцом был записан папа Пелагеи — Иван Уткин.
Дети Михаила Никитича, будущие декабристы, именовали, но, Николая Ивановича Уткина своим братом, на что очень застенчивый Уткин подмечал: «Помилуйте, какой я Муравьев, я легко крепостной вашего батюшки».
Жизнь Н. И. Уткина сложилась благоприятно. Н. А. Mуравьев, дав ему «вольную», послал парня в Академию Художеств, где он показал громадные свойства к гравировальному мастерству.
По окончании курса Академии, Уткин, награжденный золотой медалью, был отправлен для усовершенствования за границу. Возвратившись на родину, Уткин был назначен доктором наук Академии Художеств.
Отдавшись целиком и полностью собственному мастерству, он выполнил множество работ. Его портреты создали ему общую известность.
Живописец умер в глубокой старости, 83 лет, имея репутацию «искуснейшего русского гравера».
Из крепостной среды вышел кроме этого наибольший мастер начала ХIХ века А. Н. Воронихин. Его отцом был дворовый человек видного мецената гр.
А. С. Строганова, президента Академии Художеств. Строганов дал гениальному мальчику красивое образование, по завершении которого Воронихин, взяв вольную, был послан Строгановым за границу.
Возвратившись в Санкт-Петербург, Воронихин скоро получил известность рядом блестяще выполненных проектов. Рекомендованный Павлу I, как один из самые талантливых русских мастеров, Воронихин взял задание выстроить Казанский собор.
Два наибольших творения Воронихина здание и Казанский собор Горного университета на набережной Невы являются идеальными примерами архитектуры Санкт-Петербурга эры классицизма. недоброжелатели и Завистники с пренебрежением отзывались об этом вчерашнем «рабе», собственной славой, согласно их точке зрения, обязанному только счастливому случаю.
Вигель иронически увидел, что Воронихин, «был, возможно, рекомендован судьбой для сапожного мастерства». В это же время необыкновенный талант живописца открыл ему путь к вершинам мастерства.
Его имя, по праву, заняло одно из первых мест в истории русской архитектуры.
направляться подчернуть, что в Санкт-Петербурге, при наличии целого ряда и Академии Художеств прославленных зарубежных мастерах, крепостным архитекторам не было места. Их творчество направляться изучать в провинции, в особенности в Москве, где при участии крепостных архитекторов был создан последовательность легендарных подмосковных усадеб.
Юсуповский крепостной архитектор Старжаков строил прославленное «Архангельское»..
Как выяснилось сравнительно не так давно, при изучении шереметевских архивов, открытых только Октябрьской революцией, в постройке известного останкинского дворца учавствовали крепостные архитекторы Дикушев (Дикушин), Петр и Миронов Аргунов. Имя Федора Аргунова связано с постройкой петербургского дома Шереметевых на Фонтанке.
Аргуновы были целой семейством, давшей России шесть живописцев. Громаднейшее значение среди них имел Иван Аргунов, выдающийся художник финиша ХVIII века, ученик прославленного портретиста Георга Гроота.
Гениальный русский живописец, создавший превосходную портретную галерею собственных современников, всю жизнь оставался, но, «всенижайшим рабом графа правителя» Шереметева. «Ваше сиятельство, премилосердный правитель, — должен был писать он в собственных письмах к Шереметеву, — пад у ног ваших с раболепностью моею». И только его дочь, во внимание к особенным заслугам отца, взяла в 1807 г. вольную при выходе замуж.
Среди графской дворни Аргуновы все же занимали привилегированное положение. Сын Ивана Аргунова, Николай, «за написание» графского портрета, взял в 1798 г. весьма большую для него сумму — 80 руб. ХVIII век по большому счету весьма низко расценивал труд живописца.
Кроме того художник с громадным именем имел, более чем скромный, доход. Так, известный Левицкий, обессмертивший Екатерину II в ряде собственных произведений, приобретал от 300 до 700 руб. за портрет.
Большие стоимости платились только чужестранцам.
Живописец Тончи взял в 1803 г. за портрет Н. Шереметева 1 080 руб. Скромный датский живописец Патерсон расценивал собственные виды Санкт-Петербурга, выполненные маслом, по 750 руб.
Портреты же прославленной кисти Рослэна расценивались живописцем в 4000 руб. Из хранившегося в собрании Гонкуров «Ежедневника» Лагрене-Старшего видно, что самые крупные доходы живописца относились ко времени нахождения его в Российской Федерации, где за одно только «Воскресение Христа» он взял 5 000 ливров. Помимо этого, Лагрене приобретал жалование в размере 10 000 ливров в год и пользовался казенной квартирой, отоплением, освещением, выездом и т. д.
Громадное по тому времени содержание, 10 000 руб., приобретал узнаваемый декоратор Гонзага. Как информирует в собственных письмах французский художник Паризо, художнице Виже-Лебрен платили за портреты 3–4 тысячи франков.
Портрет ее кисти во целый рост расценивался в 30000 франков, другими словами чуть ли не вдесятеро дороже, чем художница взяла бы за такой же портрет в Париже.
В начале ХIХ века миллионное состояние собственными портретами составил себе в Российской Федерации известный британский живописец Джордж Дау. Как информируют врач Тренвилль и маркиз Лондондерри, ему платили по 1 000 руб. с «головы».
А эти «головы» он рисовал сотнями.
Наровне с этими большими доходами чужестранцев, русские живописцы недоедали. Мы знаем в какой бедности погиб известный скульптор Шубин, В какой потребности жил блестящий художник Левицкий.
Кроме того в 30-х годах ХIХ века живописцы, «по своим свойствам» покинутые при Академии Художеств для усовершенствования, приобретали 20 руб. в месяц жалованья и 150 руб. в год на «построение одежды». Еще тяжелее было, само собой разумеется, материальное положение крепостных живописцев. кроме того таких выдающихся, как Аргуновы, принадлежавшие прославленным меценатам Шереметевым.
Архитекторы П. Аргунов, А. Миронов и Г. Дикушев (Дикушин) приобретали по распоряжению Н. Шереметева 40 руб. в год. Художники С. Калинин и К. Фунтусов приобретали по 30 руб. «Театрального красивого художества» ученику Г. Мухину (его преподавателем был Гонзага) платили 30 руб. в год.
Такую же сумму он приобретал на платье.
Видный художник Николай Аргунов приобретал 25 руб. жалованья и столько же «на платье». Потом он начал получать 40 руб. в один раз, по распоряжению графа, ему выдали 50 руб. на приобретение шубы.
В виде особенной милости к нему был приставлен крепостной мальчик для «терения красок». И лишь в 1806 г., в то время, когда Николай Аргунов остался единственным представителем собственной гениальной семьи, Н. П. Шереметев, в знак особенного размещения, захотел уравнять его в окладе со своим всесильным камердинером Федором Кирюшенковым.
Но это выяснилось «совсем неосуществимым», так как графский лакей приобретал, как выяснилось, «не в пример другим». Исходя из этого живописцу было положено высшее жалованье крепостного — 300 рублей в год.
В то время, когда же была разбита в буфете одна из пребывавших «под смотрением» Аргунова тарелок, живописец был оштрафован на 100 руб. Лишь по окончании смерти «Креза-Младшего» Аргунов взял право свободного жительства, с освобождением от уплаты оброка.
Такое же разрешение взял и живописец Зацепин.
Шереметевы, как уже было отмечено, ревниво защищали собственные «государские» права на крепостных, в особенности на тех из них, кто проявлял особенные таланты, льстившие тщеславию их обладателей. Подобно Аргуновым, не добился вольной и архитектор Миронов, не обращая внимания на непригодность и свою старость к предстоящей работе.
Но, случаи отпуска Шереметевыми собственных крепостных живописцев все же бывали. В 1803 г. Н. П. Шереметев дал «свободу вечную» собственному «домовому служителю» Ивану Петрову Александрову, за «таланты», показанные им в качестве ученика Академии Художеств.
Наровне с этим, «архитектурного ученика Д. Головцева, — гласил в 1808 г. приказ Н. П. Шереметева, — по востребованию из Павловска, за сделанное им пьянство и буйство, наказать розгами и использовать в дворовую работу, с производством меньше дворового оклада, другими словами тюремное содержание. По залечении сделанного наказания дайте его на год в смирительный дом».
Потом Головцев был дан в рекруты.
Данный приказ относился уже к концу судьбы Н. П. Шереметева, в то время, когда благодаря болезни он стал очень раздражителен. Как информирует В. Станюкович, прежде всячески избегавший телесных наказаний, Шереметев, в последний период собственной жизни, начал прибегать к ним, в особенности в случаях пьянства либо буйства собственных «подданных».
Не обращая внимания на узнаваемые привилегии, связанные со званием живописца, его, по обычаю того времени, секли, поменяли, дарили и реализовывали, наравне с другими дворовыми людьми. Только цена на них, при продаже, была существенно выше простой.
За медного мастера Тараса Иванова, трудившегося по украшению Казанского собора, в 1810 г. было уплочено помещику Теплову 1000 руб.
Настоящая статская советница Свистунова, за собственного крепостного живописца Михаила Ширяева, расписывавшего живописью громадной каменный театр, просила в 1827 г. с театральной дирекции 1 500 руб. Но театральное руководство, как информирует Н. Дризен, не сойдясь в цене, от данной приобретения отказалось.
Высоко, разумеется, расценивал собственного крепостного художника Ивана Малышева и надворный советник Салтыков, предлагавший в 1796 г. 300 руб. вознаграждения за одно только указание местопребывания этого, сбежавшего от собственного обладателя, «ученика проф. Лампия».
За весьма большую по тому времени сумму, 2500 руб., петергофская гранильная фабрика выкупила в 1831 г. крепостного кн. А. В. Голицыной — крестьянина Архипа Ивановича Качурина с женой.
Он трудился чеканщиком при медных дел мастере, заслужив следующую аттестацию — «мастерство собственный он знает отлично, очень усерден к работе и поведения честного». Но, фабрика, купив этого искусного мастера, для покрытия уплаченной за Качурина солидной финансовой суммы, сократила его жалованье.
Крепостной Голицыной, Качурин приобретал 840 руб. в год, а по выкупе его фабрикой — 400 руб.
В случае если кроме того Шереметевы не умели ценить талант Аргуновых, то как не легко должно было быть положение крепостных живописцев, принадлежавших провинциальным невежественным помещикам. Подобный барин не признавал никакой отличия между лакеем живописцем и своим художником.
Исходя из этого в полной мере простым явлением была публикация в «С.-Петербургских Ведомостях» некоего «кавалера и коллежского советника Петра Мартынова», объявлявшего о продаже собственного крепостного художника, «что пишет всякого рода и образа картины, с женой в 30 лет, могущего быть в лакейской и других домовых должностях и что знает просматривать и писать».
В это же время, упомянутый уже французский живописец Паризо, живший в Российской Федерации на рубеже ХVIII — ХIХ столетий, свидетельствовал, что среди крепостных живописцев видятся «хорошие художники». Бывали среди них и выдающиеся таланты.
К таковым относится крепостной некоего помещика Корнилова Александр Поляков, данный своим обладателем в 1822 г. «на выучку» к видному живописцу Дау, за плату 800 руб. в год. Британский живописец, писавший сейчас портреты участников боевых действий 1812 г. для галереи Зимнего дворца, поручал Полякову рисовать аксессуары, а время от времени и лица на портретах.
Поляков так усвоил себе манеру собственного учителя, что пара повторений его портретов, выполненных крепостным живописцем, Дау реализовал за собственные. По этому поводу Обществом поощрения живописцев было кроме того, подано прошение о «предосудительных действиях» зарубежного портретиста, заставлявшего Полякова «В неизвестности трудиться для польз и чести другого».
Быстрота работы Полякова была такова, что, как говорят очевидцы, живописец написал в течение шести часов эскиз поясного портрета Мордвинова. Поляков взял в 1833 г. звание свободного художника, «во внимание к известным трудам его», но два года спустя он погиб.
Живописцу Дау был дан в помощь при его работе в Российской Федерации последовательность «учеников» из крепостных, прошедших у него громадную школу. До нас дошли имена только двух из них — Клюквина и Мякушина.
Мы не имеем кроме этого правильных сведений о театральном живописце Кораблеве, писавшем в 30-х годах, по словам Н. Я. Афанасьева, блестящие декорации для домашнего театра известного заводчика И. Д. Шепелева на Выксе, недалеко от Мурома, во Владимирской губ. — «Кораблев был подлинный талант, — пишет Афанасьев, — заслуживший в полной мере имя живописца. Он учился в Санкт-Петербурге и мог бы, возможно, пойти на большом растоянии, если бы не его крепостная зависимость; В сознании ли собственного положения либо от вторых обстоятельств, но он сделался неприятным пьяницей».
События судьбы крепостного скульптора Бориса Орловского сложились более благоприятно. Его имя (опущенное почему-то Е. Коц в ее обстоятельной работе «Крепостная интеллигенция» Л.1926 г.) имеет для Ленинграда тем большее значение, что его произведения и поныне украшают площади и улицы города.
Папа живописца, по фамилии Смирнов, дворовый человек некоей Мацневой, был реализован в 1801 г. вместе с семьей, «без почвы, на своз», тульскому помещику, бригадиру Шатилову, Новый обладатель дал сына собственного дворового в обучение к одному столичному «мраморщику». Скоро мальчик был переведен в Санкт-Петербург в мастерскую знаменитого мраморного мастера Трискорни.
От товарщей, именовавших его по месту рождения Орловским, он взял собственную будущую фамилию, осташуюся за ним окончательно. Бюст Александра I, работы молодого скульптора, обратил на себя общее внимание и Орловский был принят в Академию Художеств.
Его обладателей убедили дать собственному гениальному крепостному вольную. Посланный для усовершенствования в Италию, Орловский совершил в том месте 7 лет, усердно трудясь в Риме в мастерской Торвальдсена.
Вызванный в 1825 г. в Санкт-Петербург, Орловский выполнил тут последовательность важных работ. Его резцу принадлежат монументы Кутузова и Барклая де Толли перед Казанским собором, статуя ангела на Александровской колонне и ряд других работ.
Орловский погиб в расцвете сил в 1837 г. Не владея большим талантом, он отличался необыкновенной трудолюбием и добросовестностью. «Покиньте ваши шалости, — сказал он своим ученикам в Академии Художеств, — любите собственный мастерство. В то время, когда я обучался, то в серых, актуальных шинелях не ходил, а носил тиковый халат.
Папа мой покинул мне в наследство 10 копеек медью, две рубахи и икону, но через старание и труд, не владея громадным талантом, я достиг того, чего достигают немногие»… Торвальдсен сказал: «К лени и небрежности привыкнуть возможно весьма не так долго осталось ждать; вначале мы отстегиваем у фрака одну пуговицу, позже разрешаем себе отстегнуть другую и без того поступаем потом, пока совсем не снимем фрака». Повторяю вам, занимайтесь не для медалей; за призами не гонитесь, пускай они за вами гонятся».
Крепостная интеллигенция, попадая часто в руки ожесточённых и невежественных самодуров, подвергалась издевательствам и возмутительному насилию. Как говорит А. Пеликан, один гениальный крепостной, получавший образование Академии Художеств, собрал по подписке среди собственных покровителей требуемые для выкупа 3000 руб.
Но в то время, когда он принес их собственному барину, тот сказал, что передумал и согласен дать вольную только за 5000 руб. Об этом доложили президенту Академии Художеств, в. кн. Марии Николаевне; она написала жадному крепостнику любезное письмо прося дать вольную за прошлую сумму, поскольку собрать громадную выяснилось неосуществимым.
Письмо это принес сам живописец. Прочтя его, барин вначале послал несчастного живописца на конюшню, приказав дать ему 25 розог за то, что он осмелился вмешать в собственные дела столь влиятельную особу, а после этого поспешил выполнить желание великой княгини.
Один из бывших шереметевских крепостных, Доктор наук А. Никитенко, так обрисовал собственную встречу в 1836 г. с одним крепостным живописцем в доме гр. Головина в Санкт-Петербурге. «Тут мы нашли, пишет он, — мальчика лет четырнадцати, что в маленькой комнатке срисовывал копию с картины Рубенса.
Копия красивая: она практически кончена. Это крепостной человек гр. Головина. Я сказал с ним.
В нем определенные показатели таланта; но он уже начинает думать о ничтожестве в жизни, предаваться унынию и тоске. Граф ни за что не желает дать ему волю. М-в (друг Никитенко) просил его о том Тщетно.
Что будет с этим мальчиком? — Сейчас он самоучкою снимает копии с Рубенса. Через два, три года он сломает кисти, кинет картины в пламя и сделается пьяницею либо самоубийцею.
Граф Головин, но, считается человеком и добрым барином грамотным… О, Русь! О, Русь!»
О подобном же случае говорит в своих мемуарах скульптор Н. А. Рамазанов. Как передавал ему академик живописи Е. Васильев, у помещика Бл. был крепостной художник Поляков, обучавшийся у отца Васильева и за собственные удачи в живописи взявший от Академии медаль.
Его портреты уже высоко расценивались. Но, барин, сперва дававший слово было высвободить его, не сдержал слова и, по окончании учения, данный гениальный и грамотный человек должен был сопровождать на запятках барскую карету и выкидывать подножку экипажа перед теми зданиями, где висели картины его кисти.
Поляков скоро спился и пропал без вести.
Николай I, как уверенный крепостник, не благоволил к «вольноотпущенным» живописцам. В то время, когда портретист Антон Легашев, бывший крепостной надворной советницы Новиковой, окончил Академию Художеств, Совет последней обратился в Комитет министров с просьбой о даре Легашеву, как это в большинстве случаев бывало, звания «живописца 14-го класса».
Просьба Академии была удовлетворена, но Николай I, просмотрев картины живописца, положил резолюцию: «Я работу видел и нахожу, что рано давать чин». Вторичное ходатайство Академии было снова отклонено Николаем.
Легашев скоро уехал в Пекин. Состоя в том месте живописцем при русской миссии, он скоро стал актуальным художником чиновного Пекина.
Вся местная знать хотела видеть себя увековеченной кистью гениального русского живописца.
Кроме последовательности перечисленных скульпторов и художников, бывших крепостных, в перечне воспитанников петербургской Академии Художеств мы находим имена художников, бывших крепостных: Алимпия Васильева, Каменского, Хлобыстнева, Чернова. Из крепостной же среды вышли: миниатюрист Кондратьев, исторический и портретный художник, академик Серебряков, портретный художник Янов, живописцы Сергеев, Суханов, А. и П. Богдановы и ряд других.
Множество больших русских живописцев были кроме этого «солдатскими сыновьями». К ним относятся видный живописец Семен Щедрин, академик живописи Мартынов, пейзажный художник, академик Новиков, баталист Серебряков, ландшафтные художники Сосин и Шитиков.
Узнаваемый перспективист Алексеев был сыном сторожа, заграничный пенсионер Пискунов — сыном носильщика, пейзажист Сергеев — сыном фонарного подмастерья, исторический художник Фомин — сыном конюха; портретный художник, академик Саблуков происходил «из придворных певчих», пейзажисты портретист и Солнцев Шишкин были детьми театральных капельдинеров.
В ту эру помещики испытывали в большинстве случаев весьма громадную потребность в «домашних» архитекторах и исходя из этого среди воспитанников архитектурного отделения Академии Художеств видится множество имен крепостных. Из архитекторов, вышедших из крепостных, надлежит назвать академиков: Садовникова, Свиязева и Семенова, так же как и Васильева, Костина, Кульченкова, Луценко, Попова, Пустовойтова, Сошникова и др.
Вышли кроме этого из крепостной среды архитекторы: Ашитков, Голев, Кошкин, Сумароков, Тихомиров и др., были среди архитекторов дети конюхов, лакеев, флейтщиков.
