Указ 1592 года. бегство крепостных и холопов от помещиков на юг в казаки

Но правительство, изымая из сферы действия указа тяглых крестьян, ставя их на одну доску с холопами, трактуя и тех и других как невольных, крепостных людей, стремилось эту отличие в степени закрепощения стереть с лица земли и распространить на юг крепостнические нормы, выработанные в центре.

Не смотря на то, что правительство, опубликовав указ 1592 г., и не преследовало целей как-то уменьшить участь крестьян на юге, кроме того наоборот, подчеркивало в нем крепостной темперамент зависимости тяглых крестьян, приравнивая их к холопам, но ему скоро было нужно столкнуться с нежелательными для господствующего класса последствиями реализации этого указа. Всего было прибрано на Елец по указу 1592 г. 480 казаков — 200 и человек 280 стрельцов.

Число по тем масштабам достаточно большое. В радиусе его действия были Кашира, Орел, Алексин, Тула, Рязань, Чернь, Данков, Ливны и ряд других южных городов и уездов.

Указ 1592 года всколыхнул целый крестьянский юг. Дело в том, что, тогда как одни крестьяне выходили с соблюдением правил указа, для других он подтолкнул к бегству от своих помещиков.

Наряду с этим беглецы не только увозили собственные семьи, ро и подговаривали к побегам холопов, не только забирали с собой все собственные «животы и статки», но и грабили помещичье имущество. Реализация указа 1592 г. ознаменовалась, так, вспышкой классовой борьбы в южной части России.

Тульский помещик JI. Т. Извольский подал в 1592 г. чело- битную о побеге из его поместья пятерых крестьян «в новый город на Елец». Он принимал участие в зимнем германском походе 1591—1592 гг., и крестьяне воспользовались его отсутствием для организации побега.

Крестьяне Федор Клементий и Ларин Данилов бежали любой с полувыти, крестьяне Петр Кузнец, Якуш Карпов и Ф. Яковлев — любой с четверти выти. Дворы бежавших остались «безлюдны, и пашня лежит безлюдна».

Помещик в челобитье на имя царя жаловался, что он должен платить за беглецов налоги: «А я, холоп твой, сейчас с тое безлюдной почвы твои царёвы великие подати плачю сам и посоху наймую» . Беглые крестьяне пограбили помещичий семенной хлеб, захватив с собой 14 четвертей овса, 6 четвертей гречихи и 8 четвертей пшеницы «да повозных хлебных рублей и 10 денег». Петр Кузнец, по всей видимости вожак, подговорил кроме этого к побегу двух кабальных холопов с семьями, каковые со своей стороны забрали 4 помещичьих лошади с уздами и сёдлами, «да на них (кабальных.— 5. К.) платья — по сермяге да по кавтану по сермяжному». Царская грамота от 7 ноября 1592 г. предлагала елецким воеводам вернуть беглых крестьян Л. Т. Извольского с семьями и со всем их имуществом назад, на ветхие их места .

Крестьяне каширского помещика Епсихея Репчюкова бежали от него в 1592 г. и записались на Ельце в казаки, подав фальшивое челобитье, что покинули за себя «братья и жили словно бы с ними на одной пашне». По этому фальшивому челобитью им была дана «вывозная грамота» к тульскому воеводе князю В. В. Тюфякину и к каширскому воеводе князю В. К. Черкасскому, чтобы вывезти собственный семьи и имущество на Елец. Помещик подал челобитную о. беглых, указав в ней на то, что «жили де те его крестьяне за ним на полувыти, себе дворы» .

Подача фальшивых челобитных была, разумеется, достаточно распространенным явлением. Давая местным влияниям на Ельце неправидьные сведения, крестьяне пробовали применять указ 1592 г. в собственных целях, дабы избегнуть крепостной зависимости.

Из отписки тульского воеводы определим, что сын боярский новосильский помещик Иван Федоров сын Дуров бил челом о собственных беглых крестьянах, каковые «бежали из-за него в прошлом в 100-м (1591/92.— В. К.) году с пашни с детьми и жёнами, а написались де на Елец в казаки, а на собственный де место за ним жильцов не покинули». Новоприбранные казаки не отрицали того факта, что они прежде «жили… за Иваном во крестьянех», но утверждали, что «в собственный место они у Ивана жильцов покинули». Крестьяний Гусев объявил, что покинул «отца собственного Нечайка да четырех братов, а Сенка Мамонов — брата собственного Русинка» . Были произведены обыски, на протяжении которых обыскные люди Заупского стана Тульского уезда единодушно продемонстрировали «про Ивановых крестьян Дурова про Иванку про Татарина, да про Федьку про Гусева, да про Сенку про Мамонова, что, правитель, те крестьяне жили за Иваном за Дуровым на па- (шне) и выбежали на Елец с женами и з детьми, а дворы их и пашни безлюдны» . Очень опрошенный папа Ф. Гусева Нечай Гусев отрицал показания собственного сына, сообщив, что «мой сын Федька жил особенно (на) зем(ле) за Иваном» .

19 сентября 1592 г. по наказу князя В. В. Тюфякина «обыскивал Данила Писемский про Ивановых беглых крестьян Дурова, каковые написались на Елец в казаки: остались в их дворех жильцы либо нет? И Данила в тех дворех дозирал и те дворы безлюдны» . Это решило финал.

По данным обысков, все беглые подлежали возврату назад. Но на Ельце все-таки был покинут) один из беглецов, Иван Татарин, «з женою и з детьми, и со всеми животы для того, что он был в поло (ну)» _ Побеги крестьян на Елец весной 1592 г. приводили кое-какие поместья к полному запустению. Поместье епифанских детей боярских толмачей Булгака Алексеева и Первона Титова подверглось разорению со стороны крымских татар, каковые поместье «выевали», а крестьян «в полон поимали». «А сейчас,— информировали челобитчики,— до- металлические крестьяне (курсив мой,— В. К.) из их поместья: Шомойко с сыном, да Пронка, да Ребинка, да Якушка Галкин, да Третьячко Прилепа, да Омельянко, да Тимоха Зубов написались на Елец в казаки» .

В случае если направляться изложению челобитья в царской грамоте, то помещики якобы в обосновании собственных прав ссылались на то, что «де те крестьяне древние их поместья и в ввозной отечественной грамоте те крестьяне написаны» (курсив мой.— В. К.). Но обращаясь к тексту челобитья, по которому была выдана грамота, мы в том месте для того чтобы обоснования не находим.

Значит, эти крепостнические термины («древние крестьяне», «запись во ввозную грамоту») были засунуты в центре дьяками, составлявшими грамоту. Любопытно подчернуть, что ссылками на «старину» обосновывались в 70—80-х годах XVI в. владельческие права на крестьян именно в центральных уездах.

В то время, когда приказчик дворцового села Семейка Губарев собирался в октябре 1577 г. вывозить крестьян из вотчин ярославского Спасского монастыря в дворцовые села, то монастырские власти подали челобитную, в которой писали, что «те крестьяне… села Давыдкова старожильцы. А те деи села и деревни за монастырь достались с теми крестьяны» . Аргументация монастырских правительства была призвана правительством убедительной.

В 1587 г. архимандрит Троице- Сергиева монастыря жаловался на ключника Алексея Коробова, захватившего троицкого неводчика Левку. В царской грамоте от 4 мая 1574 г. по этому поводу в Пере- йславль-Залесский предлагалось произвести расследование и «да будет в обыску скажют, что тот неводчик Левка исстари троецкий (курсив мой.— В. К.), а Алексей будет Коробов забрал его насильством», вернуть неводчика монастырю . В 90-х годах XVIB. новгородские помещики просили записывать за ними крестьян во ввозные грамоты.

На протяжении судебных дел со-ввозными грамотами производились справки.

Ответ правительства о крестьянах епифанских помещиков в 1592 г. подобно соответствующим ответам по Новгороду: «И будет так, как нам толмачи Булгак да Первона били челом, а те де крестьяне их древние (курсив мой.— В. К.), а пошли сейчас на Елец в казаки, и как к вам ся отечественная грамота придет, и вы б тех крестьян Шомойку с товарищи, каковые в этот грамоте имяны писаны отдали толмочом Булгаку Олексееву да Первону Титову, чтобы они о том нам вперед не били челом» .

Так, мы тут имеем дело опять-таки с попытками , правительства распространить крепостнические нормы, сложившиеся в районах с развитыми крепостническими отношениями, на колонизуемый юг.

По окончании крымского набега на Епифань бежали на Елец «достальные крестьяне» — всего 5 человек и у дедилов- ского казачьего сотника Федора Валуева. Его поместье всецело запустело.

Обстоятельство побега крестьян заключалась, по словам помещика, в тяжести национальных повинностей по постройке «города» на Епифани («те, правитель, крестьяне мои, не хотячи города делати, збе- жали на Елец»). Побег крестьян сопровождался захватом помещичьего хлеба, возделанного крестьянами в порядке отбывания барщины: «А которой, правитель, они на меня хлеб пахали, и оне, правитель, приехав с Ельца тот хлеб мой — ярь и рожь, пожали насильством и развозили на Епифань по своим семьям, по верстаном казакам» .

На запустение одной из собственных сёл по окончании побега крестьянина Ивана бочарника показывал в собственном челобитье тульский помещик С. Ф. Арсеньев: «и тот, правитель, мой крестьянин был на пашне на полу-выти и ос- талося, правитель, у нево во дворе никовож — ни отца, ни никакова семьянина, а за мною, правитель, крестьянинов в деревне в Губинской моих нет ни однова» .

Елец владел огромной притягательной силой и в глазах холопов и крестьян, бежавших еще до объявления царского указа 1592 г. Прослышав в бегах о елецком «верстании», они направлялись ко мне и записывались в стрельцы и в казаки. Так, к примеру, поступил холоп тульского помещика С. Ф. Арсеньева Степан Астафьев по прозвищу Щурок, сопровождавший помещика в «зимнем германском походе» 1590 г. и тогда же от него бежавший.

Возвратившись в поместье, он «выкрал» жену собственную Натальицу да падчерицу Хорошку, а забрал деи у матери его (помещика.— В. К.) и у него платья и животов деи и котлов на 25 рублей с полтиною» . Степан Астафьев был опознан помещиком «на Ельце в казаках».

В 1590/91 г. у козлитина сына боярского Дементия Щербачева по дороге на царёву работу в Великий Новгород бежал «холоп его приданый Степанка». Данный холоп, забрав из поместья Дементия Щербачева собственную жену и пограбив помещичьего имущества на 30,5 руб., записался на Ельце в казаки. По предъявлению помещиком «крепостей» — рядной 1555/56 г. и духовной собственной матери — холоп Степанка с женой был возвращен Демен- тию Щербачеву .

Скитания крестьянина рязанского помещика Нехорошего Семенова сына Толстого Афанасия Артемьева кроме этого завершились записью в елецкие казаки. Он бежал от собственного помещика пара раз.

В соответствии с помещичьей челобитной в первый раз данный крестьянин убежал из поместья «в сотом (1591/92 г.) по окончании татарского приходу с пашни, с полу-выти». В бегах он жил на Епифани в стрелецкой слободе, где и женился, но это не спасло его от выдачи помещику.

Тогда крестьянин, запрятав собственный хлеб, бежал вторично к второму помещику — Григорию Ушакову. Ветхий помещик, определив о месте нахождения Афанасия Артемьева, отправлял за ним пристава: «И тот, правитель, Офонасей,— пишет П. С. Толстой,— заслышав пристава да побежал на Елец, а на Ельце, правитель, написался в козаки в Олександров приказ Хотяинцова. А я, холоп твой, тое пустошь оплачиваючи собою» .

Само собой разумеется, скопление в Ельце беглых холопов и крестьян, за которых господа выплачивали налоги, запустение поместий не устраивало помещиков, рождало в их среде недовольство царским указом 1592 г. Это недовольство усугублялось действиями елецких воевод, казачьих и стрелецких сотников.

Местная елецкая администрация, заботясь о постройке, организации и заселении обороны нового города, сквозь пальцы наблюдала на приток ко мне беглых. Достаточно было снова прибывшим заявить, что они оставили на собственных жеребьях родственников, как их безо всякой испытания верстали в стрельцы и в казаки.

Не склонны были местные воеводы давать стремительный движение делам о беглых, в то время, когда на них предъявлялись иски со стороны ветхих господ. Помещик Дементий Щербачев взял собственного беглого холопа, записавшегося на Ельце в казаки, далеко не сходу.

Первоначально ему удалось поймать только его жену. В то время, когда же он ее привел и поставил перед елецким воеводой И. Н. Мясным и та повинилась в собственном побеге, признав, что прежде жила у В. Д. Щербачева, а ее мать живет у него и по сей день, то это признание еще не решило финал в пользу помещика . «И твой правитель воевода Иван Никитич Мясной суда мне на тово холопа не дал» 84, сетовал челобитчик.

Потребовалась особая царская грамота, дабы елецкий воевода выдал беглого холопа помещику В. Д. Щербачеву.

Еще более разительный пример воеводских своевольств и проволочек воображает дело о беглых крестьянах боярина Федора Никитича Юрьева, обосновавшихся на Ельце. Первое челобитье об их возвращении было подано в «сотом» — 1591/92 г., по-видимому, в тот же час же по окончании их побега в связи с изданием указа о верстании в елецкие казаки и стрельцы.

Тогда же последовала и царская грамота елецким воеводам князьям А. Звенигородскому и И. Мяспому об их выдаче. Но воеводы отдали лишь двух крестьян, предварительно их ограбив, а семерых вернуть отказались. «И воеводы…— говорилось в новом челобитье,— отдали двух человек Дениска да Гришина сына Ерохина, ограбив. А Гриши, правитель, Еро- хина, да Конши Федорова, да Микитки Степанова, да Петрушки Ненашева, да Черника Потапова з братом, да Степанка Бобкова не отдали» .

С подобным же положением сталкиваемся мы и в соседнем с Ельцом Воронеже, где казачий голова Б. Хрущев должен был оправдываться от предъявленных ему обвинений в том, что он не сыскивает «в собственном приказе в казакех и в захребетникех беглых крестьян» .

Позиция властей по вопросу о выдаче беглых отличалась двойственностью. С одной стороны, они должны были делать царское повеление о организации и нового быстрейшем строительстве города его обороны, для чего необходимы были рабочие руки беглых крестьян, с другой — им не хотелось и особенно портить отношения с местными дворянскими корпорациями, обеспокоенными крестьянскими побегами.

Сложность положения усугублялась тем важным событием, что и само центральное правительство вынуждено было лавировать. Заселяя Елец, оно не хотело допустить запустения вторых городов-крепостей по линии, призывая нетяглых крестьян в казаки и стрельцы, стремилось как-то оградить и интересы южного дворянства, потребовавшего возврата всех беглецов, ринувшихся на Елец кроме того вопреки указу 1592 г. На данной земле появлялись острые конфликты, те либо иные местные воеводы и центральные приказы допускали разные толкования указа 1592 г.

22 сентября 1592 г. в Орел пришла царская грамота по челобитью елецкого стрельца Т. Головачева, что информировал, что записался «на Елец в стрельцы от брата собственного от орловского казака от Осипа, а он деи з братом казачьей работы не служивал», т. е. в полном соответствии с указом 1592 г. В то время, когда же М., Головачев приехал на Орел к собственному брату, то орловский казачий голова Казарин Лодыженский посадил его в колонию, забрал его имущество й Дёржал его в колонии 30 дней, вымучив «по нем запись, что ему жити на Орле». Грамота быстро осуждала такие действия Казарина Лодыженского, например, исходя из-за строительства Ельца: «И ты, голова, дуруешь что так делаешь и зря в колонию сажаешь. И как к вам ся отечественная грамота придет, и ты б того стрельца Тренки. животы все и хлеб его отдали ему, и отпустили его совсем на запись и Елец, что на него взял голова Казарин ему отдали, и вперед бы голова так не дуровал: нам все города надобны, как Орел, так и Елец» .

Орловский воевода счел вероятным оспаривать это решение, ссылаясь на другую царёву грамоту из Стрелецкого приказа, содержавшую разъяснение к указу 1592 г. В соответствии с данной грамоте возможно было производить на Елец из казачьей слободы в Орле от 3 братьев — одного, от 4 — двух, «а от одного другова брата пущать не велено. А тот де Тренька бил челом правителю ложно потому де ево не отпущу, что их два брата во дворе» . Регламентация отпуска на Елец людей из орловской казачьей слободы диктовалась опасениями ослабления военной обороны Орла.

Подобные разъяснения употреблялись местной администрацией для удачного для себя истолкования указа 1592 г. и прикрытия разных своевольств и злоупотреблений. В этом случае орловский воевода противопоставил распоряжению царской грамоты от 22 сентября 1592 г. разъяснение указа 1592 г., сделанному в Стрелецком приказе.

В целях особенной охраны елецких служилых их крестьян и людей все дела, которые связаны с Ельцом, были переданы в ведение Посольского приказа, возглавляемого дьяком Андреем Щелкаловым. Но вмешательство со стороны не только центральных распоряжений, как, к примеру, Стрелецкого, выступившего со своим разъяснением указа 1592 г., но и местных приказных изб не прекращалось.

Об одном из случаев таких столкновений определим из памяти от 12 февраля 1593 г. окольничему Ивану Самсоновичу Ту- дьяку и ренину Никите Тёмному. Елецкий казачий сотник Дмитрий Ровенский бил челом царю о том, что в его поместье, расположенное в Новосильском уезде, вмеши- ваётся администрация Рязанской судной избы: «Дети боярские, правитель, новосильцы емлют по братью мою и по людишки по мои твои царёвы грамоты из Рязанского подклету и по тем грамотам волочат, реализовывают неподел- на» . Из центра было снова* подтверждено, что «по царёву, цареву и князя Федора Ивановича всея Руси указу и по боярскому решению суда елецких сотников стрелецких и казачьих ведают во всем в Посольском приказе (отечественный дьяк) Андрей Щелканов».

Окольничему И. С. Туренину и дьяку Н. Тёмному запрещалось отправлять приставов по братьев и по крестьян Дм. Ро- венского. «А кому по (братью) и по крестьян, в каких делех (что) будет, и они искали в Посольском приказе перед дьяком Ондреем Щелкаловым» .

Деятельность елецких воевод ставилась под строгий контроль. Стоило только им в угоду местным помещикам усилить ‘выдачу беглых с Ельца, как в Москву было направлено коллективное челобитье всех елецких казаков.

Казаки ссылались на какую-то прошлую царскую грамоту, запрещавшую их «выдавать детем боярским». «И твой царёв воевода…— продолжали челобитчики,— нас, холопей твоих, детем боярским отдает, и многия, правитель, казаки от выданья дрогнули и разбежались, а мы, холопи твои, в твоей государеве казне наручники в пищалех и в хлебе стаим на правежи, мучимся» . Царская грамота от 22 сентября 1592 г. содержала строгую отповедь елецкому воеводе И. Н. Мясному, ведавшему казаками: «И ты дуруешь, что казаков выдаешь. А к вам отечественная грамота отправлена, а не велено казаков выдавать детем боярским». Из предстоящего текста грамоты следовало, что обращение шла в этом случае о тех, кто записался в казаки в правильном соответствии с указом 1592 г., покинув на собственных жеребьях за помещиками отцов, вторых родственников, с одной очень знаменательной оговоркой: «Лишь бы они (елецкие казаки.— В. К.) к себе крестьян из-за детей боярских с пашен в захребетники не имали» .

Эти меры по охране елецких казаков от притязаний детей боярских и соседних уездов и администрации Ельца были тем более нужны, что наблюдался отлив ново- прибранных казаков из Ельца. Тут различались два потока: один — беглецов — от помещиков соседних уездов в Елец, второй — с Ельца.

Столкнувшись с трудностями работы в новом городе, злоупотреблениями местных воевод, задерживавших хлебное и финансовое жалование, обкрадывавших их — новоприбранные стрельцы и казаки разбегались с Ельца. О масштабах’этих вторичных побегов возможно делать выводы по челобитью елецкого казачьего головы Александра Хотяинцева, что информировал в Москву, что им по царёву указу было прибрано в елецкие жилые казаки 280 человек, «и те казаки многие с Ельца збежали и живут по городом в Донкове, и в Епифани, и на Черни, и в Новасили, и на Крапивне, и во Мценску на посаде и по уездам за детьми боярскими, а иные мно- гия писалися в казаки и в стрельцы на Черни, и в Нава- сили, и в Данкове, и на Туле, и на Орле» . А. Не смотря на то, что- инцев приложил к собственному челобитью список беглых елецких казаков, насчитывающий 55 человек.

Иначе говоря практически четверть новоприбранных казаков пребывало в бегах и была задержана или помещиками, или представителями местной администрации в других городах. Про казаков Василии Дмитрове и Матвее Окулове сообщено: «Живут в Новасильском уезде за Васильем С… а написались от отцов и Васильев приказщик их на Елец не отпустит, посажал их в железа».

Про казака Корову Романова — «живет в Тульском уезде за Пятым Бахтиновым, и тот Пятой его не отпустит, посадил в чепь и в железы» 94. Характерной чертой крестьянских побегов в этом районе было, но, то, что на Елец бежали по большей части от помещиков, а при вторичном побеге с Ельца только весьма малый часть беглецов возвращалась снова к помещикам, а большая часть предпочитало оседать на посадах либо опять поступать на царёву работу в стрельцы и казаки в других городах по «линии».

Так, из перечисленных 55. беглецов — 22, т. е. практически добрая половина, устроились на казачью работу в Данкове: «А живут те в казакех в Донкове и казачья голова Иван Волженскай Тех казаков на Ё,лец не разрешит войти». 10 человек обосновались в казачьей слободе на Крапивне; 6 — написались в казаки на Черни; 2 — «Семен Стрыков и Иван Сокольников живут на Епифании на посаде и осадные головы их не дадут» и т. п.

Обеспокоенность столичного правительства вопросами заселения Ельца в свете этих фактов делается в полной мере понятной. Но когда в Москве накапливался ворох дворянских челобитных, следовали правительственные распоряжения, направленные на удовлетворение дворянских требований о возврате беглых, укрывшихся на Ельце.

В царской грамоте от 6 ноября 1592 г. о возврате с Ельца беглых крестьян помещика Епсихея Репчюкова подчеркивалась необходимость для местной администрации правильного соблюдения указа 1592 г., запрещавшего прием в стрельцы и в казаки тяглых помещичьих крестьян: «И вперед бы есте из-за детей боярских и ни из- за кого крестьян на Елец в казаки и в стрельцы не има- ли, а прибирали бы есте на Елец в стрельцы и в казаки захребетников — от отцов детей и [от] дядь племянников, чтобы в их место во дворех и на пашне люди оставались, чтобы в том вперед смуты не было» . Но кроме того и тогда, в то время, когда центральное правительство прибегало к таким окончательным формулировкам, заметна определенная тенденция часть беглецов оставлять на линии. Епсихею Репчюкову из трех беглых крестьян возвращены были только двое, довольно же третьего елецким воеводам было предложено, дабы они «Ивашка Васильева из стрельцов Епсехею не отдавали» . Оставление И. Васильева в елецких стрельцах кроме того не взяло какой- или мотивировки.

В другом случае с беглыми крестьянами помещика И. Ф. Дурова один из трех беглецов оставлялся на Ельце, по причине того, что был в татарском плену . Эта же тенденция проявилась и в деле о сыске беглых крестьян боярина Федора Никитича Юрьева. Как уже говорилось, елецкие воеводы отпустили только двух человек, предварительно их ограбив, а семь задержали.

В царской грамоте от 20 сентября 1592 г. предлагалось безотлагательно вернуть награбленное имущество двух уже данных крестьян, а довольно семерых задержанных произвести расследование, вправду ли они живут на Ельце и в случае если да, то сказать, «из-за чего есте их не отдали, и о том бы есте к нам как раз отписали, мы потому велим указ собственный учинити». Следовательно, могли быть такие ситуации, в то время, когда беглых крестьян не возвращали с черты кроме того боярину, близкому к правительству.

Местная администрация знала об этом и применяла подобные прецеденты в собственных целях. Трудность выдачи назад крестьян, записавшихся на линии в казаки и стрельцы, сознавалась и помещиками, каковые в собственных челобитных намерено стремились выделить, что те либо иные из беглых живут не в стрельцах либо казаках, а в захребетниках и исходя из этого не воображают для правительства какого-либо интереса. Так, тульский помещик Матвей Власьев писал в собственном челобитье, что, в то время, когда он был на царёвой работе, «и в ту пору из его поместья из Олексинского уезда выбежали его крестьяне Архипка да Сенка Михалевы… а сейчас те его крестьяне живут на Лив- нах в захребетниках у ливенскова казака у Луки у Стрельникова; а ни в стрельцах и ни в казакех не записаны» .

Побеги холопов и крестьян в связи с изданием указа 1592 года утрата помещиками рабочих рук незадолго до весенних полевых работ, необходимость выплачивать за бежавших национальные налоги, проволочки при сыске беглых, тяготы несения военной работы во снова основанных городах — все это приводило к большому недовольству южного дворянства. Собственные дальние счеты с центральным правительством южное дворянство затаивало до грозных событий начала XVII в., но уже в 90-х годах XVI в. оно обрушило собственный бешенство на головы крестьян.

Теряя юридические права на собственных крестьян, записавшихся на Ельце в стрельцы и в казаки в соответствии с указу 1592 г., помещики становились па путь грабежа крестьянского имущества, членов и самовольных захватов крестьян их семей, сажания их «на чепь» и «в железа». Так, новоприборный елецкий казак Емельян Яковлев сын Мишин подал челобитную на тульского помещика сына боярского Третьяка Федорова сына Карпова, за которым до собственной записи в казаки жил вместе с отцом «на оброке».

Он обвинял помещика в грабеже имущества и в насилиях над собственным отцом, которого помещик держал «у себя в чепи и железях» . Сложные перипетии борьбы с помещиком Данилой третьим и Ивановым сыном «Карпова»— соборным священником «с Соловы» Антипом Андреевым изложил в собственном челобитье елецкий казак Первушка Дементьев сын Пенков. За помещиком он «жил на оброке, не на пашне и не на тягле, а жил с отчимом своим с Романом с Тяпкиным». «Отказывал» его на Елец казачий сотник Павел Гурьев.

«И тот Данила,— писал челобитчик,— отказную грамоту забрал да за тем, правитель, отказом меня пограбил и жену мою к себе на двор забрал, а брата моего Исайка на Чернь сослал». В том же году П. Д. Пенков судился на Москве в Посольском приказе у дьяка Андрея Щелкалова, став с помещиком «с очи на очи».

Помещик не отперся в грабеже имущества П. Д. Пенкова и в захвате его жены и присужден был вернуть награбленное крестьянское добро и отпустить крестьянина и жену на Елец, «отделя от трех братьев, кои ^а ним оставаютца». Была составлена полюбовная запись, положенная за «третьим»— священником Антипом Андреевым.

В то время, когда же П. Д. Пенков приехал, дабы забрать собственный имущество, брата и жену, то не застал помещика, что «в те поры съехал на Чернь, а же- нишко мое и моего братишка приказал збить з двора людем своим душею да телом и досталь ограбя при том, при третьем». «Третий», священник Антипа Андреев, принял сторону помещика и на просьбу крестьянина дать ему с полюбовной записи перечень либо отправиться с ним к Москве ответил отказом. «И я, правитель…— жаловался П. Д. Пенков,— волочась погиб вконец, а женишка, правитель, и братишка мои волочатца меж двор, а за тем, правитель, за Данилом остались жити три брата» 10°.

Дело было решено в пользу елецкого казака и на третьем и «помещике»—священнике Антипе — велено было «доправить» имущество П. Д. Пенкова, «по причине того, что он жил за ним на оброке, а не на пашне. Да и сейчас за ним на том оброке остался вотчим Первушка з братьею. Да и на Москве тот Данила в том грабеже не запирался, а священик Оитипа, норовя Данилу, записи ему не выдал» .

Новоприбранный елецкий стрелец Афанасий Степанов сын Шорстов жил в Соловском уезде у помещика Юрья Хрипкова одним двором со своим тестем Григорьем Степановым сыном Неклюдова по жилой записи на три года. В соответствии с данной записи А. С. Шорстов, прожив три года, должен был взять у собственного тестя «третей жеребей» «во всех животах и статках».

Определив о записи крестьянина в елецкие стрельцы, помещик отказался поделить его с тестем и выделить ему третью четь имуще-‘ ства, а самого крестьянина грозился убить: «И тот, правитель, сын боярский Юрия Хрипков моего (того) третьего жеребья подворья по записи не отдает, с тестем с моим не поделит, а меня, правитель, тот сын боярский Юрия хвалитца, и где не застав, убить на смерть» . Права помещика на крестьянское имущество выступают в этом случае четко. Они достаточно громадны: помещик создаёт разделы имущества крестьян, может выделить определенную часть имущества тому либо иному крестьянину.

Из челобитных елецких казаков и стрельцов, вчерашних крестьян, видно, к каким надругательствам и страшным насилиям над членами и крестьянами их семей готовы были прибегнуть помещики только бы лишь удержать их за собой в крепостной неволе. Борясь за рабочие руки, они стремились любой ценой форсировать развитие крепостнических отпошений на юге Русского страны.

Этим целям служило «вымучивание» у крестьян поручных записей,— документов, оформлявших крепостную зависимость. Об одном из таких случаев рассказывается в челобитье елецкого стрельца Григория Иванова сына Андреева, жившего прежде в Орловском уезде совместно со своим отцом «во крестьянех» за сыном боярским Алексеем [Пан] тюхиным. Он записался у стрелецкого усотника Осипа Коверина в елецкие стрельцы, взял царёво жалованье, строил на Ельце город, возвел себе в том месте дом, но в то время, когда приехал в поместье Алексея Пантюхина за детьми и женой, то был захвачен помещиком и подвергнут пыткам: «Да меня, правитель, били и мучили и вымучили, правитель, на меня запись в двадцати рублех, и животишка мои поимали, и женишку мою забрали, чтобы мне на них тебе (челобитья) в тех собственных животишках не отдавати, а женишко (забрана во двор к помещику) и по ся места на них трудится» . Тульские крестьяне Михаил и Василий Комаровы Федоровы дети подали жалобу на соловленина сына боярского Дементия Елагина, что задержал их семьи, пограбил их имущество и вымучил на Василии Комарове запись, что «ему, Ваське, жить вперед за ним во хрестьянех, а Михалка да… по ся места держит у себя сковав» . Помещик Максимов сын Рыжков из Пронского уезда подкараулил собственных бывших крестьян Кирея Кудинова сына Мюсимова и его сына Первушку, приехавших в поместье жать рожь, и, как информируют челобитчики, «нас поймал, да посажал в железа да на чепь и сын мой у него из желез ушол, а я, седючи у него в железях не изтерпя муки, да ему дал по себе поруку в том, что была мне от него не бувать на Елец до твоего царёва указу, и он меня за порукою учал мучить, чтобы яз за ним жыл и я, не стерпя его мученья* да побежал, а поруку подал в неволи, а которая за ним мои дети остались за ним, четыря сынов, и их мучит на чепи и в железах с тех мест и по ся места» .

Попытки правительства как-то оградить новоприбран- ных елецких стрельцов и казаков от своевольств помещиков наталкивались на упорное сопротивление последних. Тверской помещик Афанасий Семенов сын Смыков- ский на протяжении хозяйственного разоренья «сбрел» с Твери на Волхов, деклассировался и стал по существу крестьянином, «причалив на время» за болховского помещика Степана Никифорова сына Булгакова.

Верстание в Ельце новоприборных детей боярских разрешило ему вернуть собственный положение в рядах господствующего класса. Но и он стал объектом насилий и грабежа со стороны прошлого помещика.

Не помогла ему и царская грамота, в которой С. Н. Булгакову предлагалось вернуть имущество новоприборного сына боярского и отпустить на волю его мать и брата, задержанных С. Н. Булгаковым у себя в поместье. «И Степан, правитель, твоей царёвы грамоты не слушал — матерь мою и брата вывезти не дал, и4 животов моих не дал, и детей боярских (отправленных к нему в поместье местной администрацией.— В. К.) перебил» 106. Непослушание царским предписаниям приняло тут форму открытого столкновения помещика с агентами местной администрации.

В данной борьбе против правительственных распоряжений подчас выяснялись замешанными и крестьяне помещичьих усадеб, выступавшие на стороне собственных господ. Такое положение свидетельствовало в какой-то мере, на отечественный взор, об известной незрелости классовых противоречий в южных уездах в конце XVI в.

Громадный интерес в этом замысле воображает отписка в Москву одного из участников местной администрации г. Но- восиля Ивана Писемского. И октября 1592 г. к нему пришла грамота из Посольского приказа, в которой предлагалось обезопасисть елецкого казака Дмитрия Ермохина от притеснений его бывшего помещика Афанасия Судакова.